Мерседес стремительно прячется в безопасном коридоре, прислоняется к стене и ритмично дышит, пока пульс не приходит в норму. Теперь она в равной мере зла и напугана. Если что-то пойдет не так, ей конец.

Она смотрит на часы. Четыре утра. Давай, Мерседес. Даже такой пьяный и злой мужик, как он, все равно скоро пойдет спать.

Но ей надо еще окончательно все подготовить. Он слишком большой. Понадобится балласт. Жирные всплывают.

Она снова выглядывает из своего укрытия. На палубе никого нет. Заглянув в замочную скважину кают-компании, она видит, что он сидит в невменяемом состоянии у барной стойки, положив руку на бутылку виски. Двигает губами, но телефон не в руке, а бесполезно лежит рядом.

Мерседес опять выходит, опускается на колени рядом с золоченым якорем, предметом гордости Мида, и проверяет его крепление. Ничего не изменилось — два болта на гайках. И, конечно же, никакой цепи, ведь по прямому назначению его никто и не собирался использовать. Но вот по другую сторону от дверцы трапа висит прорезиненный спасательный круг с привязанным к нему нейлоновым шнуром добрых двадцати метров длиной. На тысячу четыреста метров меньше, чем нужно, чтобы достать до морского дна, но для ее целей более чем достаточно.

Теперь она рада, что смотрела, когда Феликс учил ее вязать морские узлы, хотя, если честно, делала это, только чтобы порадовать его. Отвязать шнур от круга и привязать его прочным тройным узлом к якорю она успевает за какую-то минуту. Потом отматывает его от якоря на длину, примерно равную человеческому росту, прикрепляет к поручням узлом, который можно быстро развязать, и сворачивает петлю, чтобы схватиться за нее, когда придет время. После чего поднимает якорь — чувствуя, как напрягаются все мышцы, обещающие завтра отплатить за это болью, — перекидывает его через борт и видит, что он самым идеальным образом повис над самой поверхностью, тыльной стороной к крюку. Теперь достаточно в нужный момент потянуть за петлю, и он упадет в воду и будет падать, пока не достигнет дна.

После чего она возвращается в свое укрытие и ждет.

64

Мерседес

Мэтью нет так долго, что она начинает бояться, как бы он не отключился. В баре его уже час не было. Как и бутылки. Вот-вот займется рассвет. Скоро он пойдет спать.

Может, он и правда отрубился? Может, лежит сейчас на спине под навесом и храпит, выставив напоказ горло?

Можно было бы сходить на камбуз и отыскать там кухонный нож. Прикончить его ударом в шею, вонзить его в это огромное заплывшее жиром сердце. Он так пьян, что не сможет сопротивляться, просто истечет кровью, залив ею белую кожу диванов, изумленно хватая ртом воздух, как рыба на берегу.

Мерседес так напряжена, что у нее болят мышцы. «Да, — думает она, — у меня все получится. А потом я...»

Хриплый кашель. Всего в паре метров. Он ковыляет в свою каюту, чтобы лечь спать.

Мерседес сжимается, как пружина, тихо подходит к двери, прячась в глубокой тени, и ждет, собирая в кулак все свои силы. Шанс только один. Другого случая совершить задуманное у нее уже не будет.

В дверном проеме появляется тень. Мерседес ждет.

Последний шаг.

Вот в двери со стаканом в руке, пошатываясь, вырастает его мясистая глыба.

Мерседес бросается вперед.

Ощущение, что она врезалась в кирпичную стену. От удара ей на миг кажется, что у нее сломана ключица. Но она продолжает напирать с яростью неукротимого быка. Мэтью Мид, застигнутый врасплох, падает спиной на дверцу трапа, которая тут же открывается, и через мгновение летит за борт.

Он неплохо борется за жизнь. Умудрившись ухватиться одной рукой за поручень, он раскачивается, молотит ногами пустоту, потрясенно глядя на нее и беззвучно изрыгая проклятия. Не сводя с него глаз, Мерседес просовывает в петлю руку. Наблюдать за ним — сплошное удовольствие. Зрелище его ужаса доставляет ей истинное наслаждение.

Но вот руки, больше похожие на свиные рульки, не выдерживают веса его тела, и он начинает скользить вниз. Сначала медленно, потом все быстрее, пока наконец не шлепается в воду и, подняв брызги не хуже кита, исчезает.

Мерседес тянет на себя скользящий узел и ныряет. Потом выныривает и гребет изо всех сил, сражаясь за собственную жизнь, — размотавшись до конца, веревка затянет ее под днище яхты, а Мида увлечет за собой кильватерная струя.

Завидев в свете палубных огней его белое лицо, она погружает голову в воду и плывет, как олимпийская чемпионка.

— Какого хрена? — орет Мэтью, внезапно протрезвев. — Сука! Тварь! Ты что делаешь?!

Мерседес не отвечает. Нет времени. Как, впрочем, и необходимости. Лишь обхватывает его руками за бычью шею, подгибает под себя ноги и обвивает ими его торс — настолько огромный, что ей едва удается свести за его спиной пятки. От прикосновения к нему ее передергивает, но она не отпускает.

— Да что ты, на хер… — вновь начинает он, но в этот момент веревка натягивается под весом якоря.

Мерседес всей грудью вдыхает в себя воздух, и они скрываются под водой. Лицом к лицу в полумраке. Несутся вниз ко дну. Мэтью Мид барахтается, но она держит его каждой стрункой своей ярости. А когда чувствует, как через ее тело пульсирует его страх, на нее нисходит чудесный, благословенный покой. Она смотрит ему в глаза, обернувшись вокруг него, будто гейша. «Я русалка. И была ею с самого детства. Это мой мир, Мэтью Мид».

Она поднимает глаза, смотрит на убывающую луну, видит над их головами пузырьки воздуха, устремляющиеся к поверхности, и опять переводит взгляд на его лицо.

Ее губы расплываются в улыбке.

«Теперь ты в моем мире, Мэтью Мид. И тебе не выбраться.

Девять минут. Я могу задержать дыхание на девять минут. А ты?»

Он пытается грести наверх, увлекая ее за собой, пытаясь преодолеть смертельный груз внизу. Тянется исполинскими руками к луне, стараясь достать до воздуха. А Мерседес оседлала его, как мустанга, и спокойно наблюдает, как они все глубже проваливаются в пучину.

«Я могу ждать, сколько понадобится, Мэтью Мид. Узнать, на что ты способен, можно, только когда тебе уже на все наплевать. Я ждала тридцать лет. А раз так, то лишняя пара минут не сыграет никакой роли. Особенно если речь идет о таком, как ты».

Он снова смотрит на нее. Во взгляде — замешательство и страх. Смерть обрушилась на него с безоблачного неба. Он смотрит ей в глаза. Впервые с момента их знакомства.

Она в ответ улыбается и кивает. «Да-да, теперь-то ты меня разглядел».

У нее полыхают огнем легкие. Они с Мидом, вероятно, ушли на глубину, на которой она еще никогда не была. Ее внутреннее ухо заходится в крике, в зубной эмали корчатся пломбы.

«Спокойно, Мерседес, спокойно, милая. Ты любишь воду. А для него она — страх».

«Интересно, на какой мы сейчас глубине?» — лениво проплывает в ее голове мысль. Свет над головой почти не виден.

Мэтью конвульсивно дергается, и у него изо рта вырывается огромный пузырь воздуха.

«Ну все, теперь его, похоже, можно отпустить.

Нет, подожду немного еще. Для верности».

В душе царит восхитительная безмятежность. В ожидании она убирает руку, которой держала его за шею, сбрасывает якорную петлю, и они, влекомые течением, зависают в толще воды. Он снова дергается. Ей в лицо рвутся воздушные пузыри, сначала один, потом второй.

«По одному на каждое легкое, — размышляет она. — Он достиг своего предела. Все, конец, больше ничего не осталось. Одна только морская вода».

Мерседес отпускает его, чувствуя, что в ее объятиях он обмяк, как тряпичная кукла. Пинает, вложив в это движение все свое презрение. После чего устремляется вверх и уверенными размеренными гребками поднимается на поверхность.

65

Феликс

Маячок подает сигналы, когда Феликс заходит на второй круг. На самой границе радиуса действия оборудования, потому как его катерок уступает «Принцессе Татьяне» примерно как «Фиат» — «Мазерати». Некоторое время назад он потерял яхту из виду, но упорно следует тем же курсом, полагая, что она никуда не свернет, и надеясь на лучшее.