— Миссис Хэнсон, — начинает Герберт, но она лишь поднимает руку, в точности как до этого ее добыча.

— Gracioso, — продолжает она, — прошу вас. Я понимаю, что сейчас не время, но не знаю, будет ли вообще подходящее время. Могу я повидаться с вами, скажем, завтра, когда у вас будет возможность уделить мне минутку? Умоляю вас. Одно ваше слово, и все будет совсем иначе...

Его темные глаза смотрят поверх нее, и он едва заметно кивает. Ее хватают за руки и оттаскивают назад.

— Умоляю вас! — кричит она уже громче, чтобы ее услышали. — Вы должны помочь мне, сэр! Ей всего семнадцать. Я знаю, вы можете помочь. Стоит вам...

Ее бицепсы клещами сжимают чужие руки. Робин отчаянно упирается, но ее все равно волокут назад. Из ее рук выскальзывает бокал, падает на выложенную камнями площадку и разбивается вдребезги, забрызгивая ледяными каплями ее ноги.

— Умоляю! — опять кричит она.

Герцог поворачивается и смотрит на море.

— Graci-ОH-so! — произносит своим писклявым голосом Бенедикт Герберт, пока вышибалы тащат ее к выходу, и ее голова наполняется глумливым смехом гостей.

[25] Ортопедические сандалии.

35

Мерседес

— Давай, делай, как тебе велено.

Мерседес на лестнице застывает как вкопанная. «Эта работа. Эта жизнь. Я больше не могу. Я не вынесу».

Шлепок. Такой громкий, вряд ли по лицу. Оставлять следы они не любят — скорее всего потому, что это неуважение по отношению к ее следующему клиенту.

Уже недолго, Мерседес. Уже недолго. Через пару дней ты всех их прижмешь к ногтю.

— Да давай же, сучка. Вставай на колени. Вот так хорошо.

Он что, не мог закрыть окно? Боже праведный, знает ведь, что их могут услышать.

Знает и поэтому не закрывает.

«А-а-а-а», — триумфальный стон мужского удовлетворения.

Все эти милые девочки. Им бы в школе учиться, познавать мир и собственные сердца. Какую же боль им пришлось познать, что они сделали такой выбор, что за блестящие побрякушки, которые им предлагает Татьяна, они убивают на корню свою способность любить.

— Вот так... — рокочет голос.

Мерседес никогда не смотрела порнографию, но совершенно уверена, что манера речи позаимствована из соответствующего сценария.

— А-а-а, да, да, грязная сучка...

Еще один шлепок.

— Да, да, до конца. До самого, твою мать... а-а-а.

Она зажимает уши, не в состоянии больше это слушать, и сбегает вниз по лестнице с чистыми полотенцами для кухни.

Ханна сидит у принца на коленях и щекочет ему ухо. Сам он вместе с остальной компанией заходит на новый круг из бренди и сигар, не обращая на нее никакого внимания. Татьяна своими бледно-розовыми ноготками поглаживает руку Джейсона Петтита, пока тот раболепно хихикает над шутками принца. Вей-Чень с Сарой, на данный момент никем не востребованные, сели на краю бассейна, задрав юбки, и лениво болтают в воде ногами. На лицах — полная безучастность, будто выключились.

А в мягком кресле, способном запросто уместить двух человек, восседает Мэтью Мид, довольный как жаба, поймавшая муху. Годы его не состарили, но и жира за это время меньше не стало — он только сполз вниз под воздействием гравитации. Теперь он ходит с тростью, так как из-за собственного веса то и дело кренится в сторону и легко может перевернуться. А если падает, напоминает жука, и встать может разве что при помощи двух крепких мужчин. Но, несмотря на это, по-прежнему держит у кровати серебристую коробочку с голубыми таблетками, ведь человек с такими аппетитами, как у Мэтью, не станет себе в чем-то отказывать.

Мерседес ставит поднос и разносит крохотные чашечки турецкого кофе. «Я невидимка, — опять думает она. — Женщина-невидимка. Даже Татьяна, и та в действительности меня не замечает. Вспомнит, что я была здесь, только когда я уйду».

Оно и к лучшему.

— ...он никогда не получил бы «Оскар», если бы не отсосал у членов комитета, — говорит Джейсон Петтит, когда она ставит перед ним его чашку.

Времени прошло совсем не много, а он уже вновь превратился в брюзгу. «Человек в принципе не может долго скрывать свое истинное „я“», — думает Мерседес.

— Разве Брюс не входил в комитет в этом году? — спрашивает Татьяна, все поднимают глаза на балкон и смеются.

— Думаю, он бы подтвердил, — говорит на это Мэтью, — что ему наплевать, кто сосет, лишь бы старательно.

Раздается новый раскат хохота.

Так или иначе, но они только об этом и говорят. О деньгах и сексе, о сексе и деньгах. Если бы читатели глянцевых журналов только знали, что это за публика. Когда она сквозь ресницы смотрит на принца, то гадает, были ли давно разрушенные королевские дворы Европы такими же.

Как же он собой доволен. Будто и правда заслужил, чтобы у него на коленях сидела эта обольстительная нимфетка, будто это его личный магнетизм приманил ее сюда. Мерседес так и подмывает уйти, оставив их самих со всем этим разбираться, просто чтобы получить удовольствие, увидев, как каждый из них попадет в расставленную Мидом ловушку.

Но среди них есть девушка, которая даже не догадывается, как далеко все это может зайти. И Мерседес не может этого допустить. Она знает: если с девочкой что-то случится, для нее это будет то же самое, что убить ее собственными руками.

В комнате наверху все стихло. Она берет отставленный принцем пустой бокал, ставит перед ним новую пепельницу и идет дальше. Мэтью Мид грузно поворачивается в кресле, щурит глаза и смотрит на девочек у бассейна. Надо полагать, выбирает. Скорее всего, они обе знают, что одну из них сегодня вечером он заберет себе. «Интересно, а что они чувствуют, пока так мило улыбаются? Страх? Или уже безразличие?»

Дверь гостиной отъезжает в сторону, и на пороге, напоказ заправляя в брюки рубашку, появляется Брюс Фэншоу.

— Ага! — встречает его возгласом Татьяна. — Вот и наш воитель вернулся!

Шагая по внутреннему дворику, он напоминает обезьяну. Он уже успел воспользоваться спортзалом с видом на океан, и его перекачанное тело — бедра, от которых натягиваются штанины, выпирающий из-под рубашки торс и похожая на баобаб шея — указывает, что ходит он туда ежедневно.

— Поразвлекся? — спрашивает Татьяна с таким видом, будто он отошел перекусить пиццей.

Он изобразил рукой жест «так себе».

— Та еще плакса. Плесни-ка мне виски, радость моя. Скотч. Односолодовый. С горой льда.

— Будет сделано, сэр, — говорит Мерседес, идет в дом и слышит, как он бросается на диван из ротанга и скулит: «Плак-плак у-у-у-у!»

Она слышит взрыв их хохота.

Пауло стоит под портиком на часах, молча наблюдает. Не упускает ни единой детали.

— Ты как? — говорит она.

— Ни минуты покоя, — отвечает он.

— Когда заканчивается твоя смена?

— Не раньше шести.

— О господи.

— Так мне за это и платят. Хотя его телохранитель тот еще бюрократ: отработал свои двенадцать часов и ни минутой больше.

Она сочувственно цокает.

— Перед тем как уйду, принесу тебе кофе.

— Спасибо, — отвечает он.

— Может, заодно и поесть?

— Не стоит, у тебя и без меня дел полно.

— Принесу тебе сэндвич, заверну в бумагу, чтобы ты мог съесть его, когда будет удобно.

Пауло широко улыбается. Ничто не расположит его к тебе так, как еда. * * *

Она идет на крышу снять белье. Поздним вечером это делать лучше всего — оно уже сухое, а ветер, несущий песок из Сахары, еще не поднялся. Как правило, ей нравится эта работа. Обычно это последнее, что нужно сделать. Наверху прохладно, с моря дует легкий бриз, голоса пассажиров яхт стихают до далекого бормотания.

Простыни высохли. Растянуты на крыше в пять рядов, по три в каждом, у первого из которых она ставит корзину для белья. Начинает снимать прищепки.

Кашель из-за парапета со стороны дороги.

Замерев на месте, Мерседес вглядывается во мрак. Там кто-то есть — свернулся калачиком, будто плод в материнской утробе.